Пагуба - Страница 88

— Сиун? — вытаращил глаза писец. — Эва ты загнул. У лекарской не мелькает, нет. Но на главной площади бывало, закруживал иногда, словно искал кого. Так-то вроде как клочок тумана, а приглядишься — вроде и человек. Но то не наш сиун, наш вроде как серый, да с приморозью, но так его и вовсе никто не видит.

— Глаза какого у него цвета? — спросил Тарп.

— У сиуна? — оторопел писец.

— У Харавы, — с досадой поморщился Тарп.

— Глаза? — озадаченно заморгал писец, обернулся к фонарю, который чадил над входом в писарскую. — А Пустота его знает. Вроде зеленые, а вроде и никакие. Я не приглядывался никогда. Он ведь, Харава этот, какой-то верткий, никак к нему не приглядишься…

В окне Харавы за линялой занавеской помаргивал свет. Тарп помахал залеченной рукой, но все-таки решился, прыгнул, попробовал подтянуться. Боль была терпимой. Старшина прислушался. За занавеской слышалось дыхание спящего человека. Тарп мягко спрыгнул и отправился в гостиницу, в которой, как он начинал догадываться, ему, возможно, придется задержаться. Уснуть старшина не мог долго, вспоминал разговор с лекарем или, точнее, разговор лекаря с ним, пытался понять, было ли применено Харавой колдовство, и если было, стоит ли докладывать об этом Квену? Сочтет еще за неумеху, которому каждый шаг на дороге отмечать следует. Одно было ясно: сообщать хоть что-то местному смотрителю было нельзя. Даже за подозрение в колдовстве любого могли подвергнуть жесткому разбирательству, а даже не оправдайся потом хотя бы на десятую часть, дробилки не избежать. Как всегда приговаривал смотритель Хилана, когда очередного несчастного прихватывали ремнями на щите у Храма Пустоты? Пагуба как песок в песочных часах, бежит себе, копится понемногу, а всякая дробилка — как маленькая Пагуба, что отодвигает большую. Большая копится, сыплется, а мы отсыпаем. Большая копится, а мы отсыпаем.

Тарп зажмурился. Один раз пришлось простоять вместе с отцом, который ходил на казни, как на службу, у дробилки целый час, пока очередную жертву храмовников не превратили в плюющий кровью и хрипящий фарш. С тех пор втемяшилось в голову Тарпу: не хочешь подобной участи — забирайся выше, стань тем, кого легче ножом пырнуть в сердце, чем на дробилку закоротить. А что касалось вины или безвинности, отец ему сказал уже давно, что невинных не бывает. Родился под небом Салпы — значит, и на твой листок достанет кипяток. А виновен ли и в самом деле в чем-то Харава? И точно ли он и есть тот самый Хаштай? Ведь ни о чем не сказал прямо, разве только о встрече намекнул да о каком-то ветре с запада. Так и не удалось разглядеть его лицо. Плывет все до сих пор перед глазами, словно все-таки сиун показался старшине. Да и в самом деле имелись отметки в книгах Ака, не соврал писец, замечался сиун на его улицах, редко, но замечался. Белый сиун. Бродил, кружился, словно искал кого. Именно такой, какой относился к Харкису. И о местном сиуне тоже упоминалось, только не появлялся он уже с полсотни лет и не был белым, а прозывался тенью холода и был тенью холода, среди белого дня замораживал воду в горшках и кувшинах. А черный сиун в Аке не появлялся вовсе. Так что же все-таки он может сказать о Хараве?..

Проснулся Тарп от грохота и ругани. По коридору явно вели быка, потому как никакое другое живое существо неспособно было сотрясать все здание гостиницы от фундамента до кровли. Затем грохот продолжился за стеной, и под огромной тяжестью заскрипел топчан, после чего раздался почти звериный рык.

— Ваппиджа. Мне — целого поросенка. Испечь на вертеле. Быстро. И лекаря. Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро. Еще быстрее!

В несколько секунд Тарп оказался на ногах и выскочил из гостиницы. Ее хозяин, который чуть не рыдал от ужаса, подпрыгивал на месте и судорожно трясся.

— Ты посмотри на эту мерзость, посмотри, — тыкал он дрожащим пальцем в огромного черного коня, который и в самом деле производил впечатление чего-то ужасного и опасного. — Я хотел ему зерна отсыпать, все ж таки конь смотрителя, а он…

— Что — он? — не понял Тарп, потому как зерно было рассыпано по мостовой, но конь тем не менее что-то усердно жевал.

— Кошку он мою сожрал, — зашипел хозяин. — А его хозяин поросенка требует! Ты его видел? Да он этого поросенка у меня вместе с рукой откусит!

— Это точно смотритель? — нахмурился Тарп: все виденные им до сего дня смотрители передвигались или на мулах, или на ослах, да и ни один не мог пройти по коридору, заставив дрожать стены. Хотя ужаса они наводили немало.

— А то кто же? — зарыдал хозяин. — Вап… вап… ваппиджа какой-то. У него диск смотрителя на груди, правда, больше обычного в два раза. Так и он сам больше обычного в два раза! Лекаря требует! Послал я мальчишку к Хараве, так ведь не пойдет он к нему! Лекарь-то у нас с характером, а я с чем? Без головы скоро останусь?

— Коня моего готовь, да к этому близко не подводи, — сунул в ладонь хозяину серебряный Тарп и бросился бежать. Мальчишка встретился ему на полпути. Он был бледен.

— Что там? — встряхнул его за грудки Тарп.

— Там, там… — Гонец задохнулся. — Там нет никого. Корзина стоит на кровати и сопит, как будто в ней сидит кто!

Тарп, расталкивая женщин, срывая веревки и расшвыривая белье, влетел по лестнице на галерею дома. Дверь в комнату лекаря была открыта. В ней ничего не изменилось, разве только корзина стояла на кровати. Тарп остановился. В корзине кто-то сопел. Готовясь увидеть что-то ужасное, старшина приблизился к постели и поднял одеяло, прикрывающее содержимое. На дне корзины лежала курица со спутанными ногами и крыльями. Птица косила на старшину глазом, полным ужаса. В клюв ей была вставлена детская свистулька.